- Как вы считаете, товарищ Жуков, войдут ли немецкие войска в столицу нашей многострадальной советской родины? Изложите, пожалуйста, свои соображения на этот счет военному совету ЦК всеми любимой нами коммунистической партии. А то здесь некоторые товарищи не понимают всей серьёзности текущего момента и позволяют себе неуместный расслабон, и прочую хрень.
- Войдут, Иосиф Виссарионович, непременно войдут! И нас с вами в этом кабинете, да вместе со всеми членами, так сказать ЦК, отимеют, простите, в отверстие заднего прохода в различных позах, со всеми извращениями.
- А почему именно в этом кабинете. Вы располагаете достоверной агентурной информацией по этому поводу? Или это ваши предположения?
- Вот последнее донесение из ставки Канариса, читаю: «Мы этих свиней отдерем в жопу в их же собственной берлоге». Литературный перевод.
- Действительно, херово как-то получается. А может быть обойдется?
- Нет, товарищ Сталин, ни как, не обойдется. Канарис член на пятаки клал, что так оно и будет. А он падла такая, что если сказал, то сделает, не то, что наши говнюки. Он мужик серьёзный. А я, между прочем, у себя на даче, под Волоколамском, чеснок под зиму посадил, так боюсь, как бы эти падлы мне все грядки не потоптали. Ребята мои пока оборону держат, но боюсь, водка скоро кончится и звиздец моему чесноку. Жена удавит сука.
- Вопрос, на сколько я понимаю, товарищи, стоит не в чесноке маршала Жукова, а в том, как повести себя в этой сложной политической ситуации, которая называется русским словом «выхухоль».
- Не «выхухоль» а «писец» товарищ Сталин.
- Товарищ Калинин, ели вы такой умный, так какого хера я генеральный секретарь партии! Пожалуйста, на моё место милости просим.
- На фиг, на фиг, товарищ генеральный секретарь. Раньше – да завсегда с радостью, а теперь нет, мне жопа дорога, как память.
- Какая у тебя, на хрен, память, старый козел, какая у тебя жопа. Ты в сортир идешь и не знаешь, что откуда доставать, и что с этим делать.
- А вот и знаю, у меня все в тезисах записано. Это только у Ильича были Апрельские тезисы, а у меня – на каждый день.
- Какие тезисы, блин, если немец под Москвой. Я тебя с ними на Колыму отправлю, как врага народа, в барак к блатным. Они там пропишут тебе шоколадный цех по самую могилу. Немец-то еще вопрос спорный, а урки, они свои, родные, хоть сейчас вазелин заказывай.
- Какой вы все- таки, товарищ Берия, сердитый. Я, так, к слову сказал, а вы в лагеря меня сватаете. Я же до Саратова не доеду, откинусь к едрени матери, и не будет у вас всероссийского старосты. Хуля, будете делать, сдохните, бля без меня, а тут и немец под Москвой. И тогда, как говорит наш великий Вождь товарищ Сталин, всем выхухоль и, причем, полная.
- Хорош базлать! Товарищ Калинин дело говорит. Враг близко. И нам некогда заниматься внутрипартийными разборками. Нам необходимо сплотиться в ядро и дать отпор, что бы он знал на века свое место и не совался в наши пределы!
- А жопу, все-таки помыть не мешает.
- Не к лицу нам жопу мыть, не время, война!
Весь центральный комитет загалдел. Последние слова Вождя потрясли до глубины души каждого из присутствующих. В газеты, правда, их печатать не стали, сославшись на секретность информации, но издали, как документ внутреннего пользования.
Тем временем на красной площади полным ходом шла подготовка к параду. Голодные и замерзшие бойцы Красной армии, сдержанно матерясь, матали круг за кругом по звонкой брусчатке между кладбищем и универмагом. Их командиры пили водку из рукава шинели, курили, и беседовали о текущем моменте, о бабах, еще о бабах, и снова о них. Тема не отличалась разнообразием, но, не смотря на это, разговор продолжался уже несколько тысяч лет. Лениво покрикивая на солдат, офицеры теснились возле костра, подставляя пламени озябшие руки, лица и носы. Над ними темным гигантом возвышался мавзолей. У двери стояли два красноармейца в белых тулупах. Который год правительство с ужасом ожидало второго пришествия Ильича, для чего и были поставлены эти истуканы с винтовками наголо. Бывшего вождя приказано было, в случае чего, затолкать прикладами обратно в гранитный сарай, сотворить крестное знамение и загнать ему осиновое древко пролетарского флага куда придется, а в рот напихать скомканные страницы Капитала Маркса и вызвать подкрепление из кремля. Поэтому охрана, набранная изо всякой деревенщины, неистово боялась и кляла судьбу на чем свет стоит. Но если бы кто-то догадался встать на прямой линии между Спасской башней кремля и Историческим музеем, где-то, примерно, на первой трети этого расстояния, то без труда смог бы заметить в верхних проемах мавзолея весело блестящую лысину.
Ильич не спал уже давно. Разбуженный грохотом средств противовоздушной обороны он пришел в себя, вылез из стеклянного ящика и стал бродить по усыпальнице. Без труда, сообразив, зачем он здесь, и кто его сюда упек он замыслил дерзкий побег. Но бежать было некуда, да и не к чему, и поэтому он каждую ночь поднимался в верхний предел и со свойственным ему весельем и лукавством озирал все окрест и ждал своего часа, явиться принародно как новый бог.
Оказавшись в пределах города, мой отряд рассыпался серым прахом по мостовой, и ветер разметал его по улицам и переулкам. Окружающий мир вздрогнул и затаился. Без труда, находя дорогу, я оказался в центре. Среди запутанных улочек я отыскал гостиницу «Savoy» и подъехал к крыльцу. Мне очень нравилось это здание. Его архитектура вызывала во мне странную ностальгию. Оно притягивало меня, засасывало подобно воронке. Всегда, стоя перед ним, я чувствовал легкую потерю сознания, словно здесь раньше со мною происходило то, что оставило свой след на долгие времена. Я вошел. Тихий, уютный холл прятал мои шаги. Портье поднял голову, увидел меня и приветливо улыбнулся.
- Здравствуйте, здравствуйте, ваш номер, как всегда, готов. Что прикажите подать на ужин? Как обычно? Спасибо. Изволите девочку на ночь, это бесплатно, по любви, так сказать, за счет заведения. Вам не стоит беспокоиться, она сама придет в свое время, двери не запирайте только. Возьмите свечу, на лестнице темно, вот и ключи. Спокойной вам ночи. Кстати, на улице ваша любимая погода… Извините.
Я поднялся на второй этаж, повернул на право и открыл дверь. Полумрак и тишина, словно перина, приняли меня. Поставив свечу на стол, я подошел к окну. Тяжелые бархатные шторы, перехваченные золотым шнуром, восходили к потолку и терялись в темноте. Внизу, у самой рамы, проступали иглы и мелкий бисер морозного рисунка. Слегка отодвинув штору, я посмотрел сквозь стекло. Белые снежинки суетились у желтого фонаря. Улица была пустынна. Небо лежало на крышах домов и спало безмятежно, и снилось ему, что из него идет снег. Она спешила по переулку легкой походкой сказочной феи, кутая руки в пушистое бежевое манто. Тонкая изящная фигурка несла на себе шубку того же меха, длинную юбку серого сукна и, наверное, невысокие сапожки на изящном каблуке. Из-под шапки ниспадали длинные заснеженные волосы. Легкое видение скользило по простыне белого тротуара, почти не касаясь его, слегка стряхивая головой белые искорки с ресниц. Она была все ближе и ближе, и вдруг исчезла под навесом крыльца. Снова стало пустынно. Мне оставалось только смотреть безучастно, как следы её заносит снег.
За спиною, у двери, раздалось легкое шевеление и скрип половицы. Я повернулся и увидел её. Она проскользнула между тяжелых гардин и сразу оказалась среди комнаты, попала в поток света и весело, приветливо заулыбалась. Глаза её светились добротой и лукавством, тонкие черты лица, небольшие впадинки на щеках, и все это осыпано миллиардом отражений свечи в каждой растаявшей снежинке.
- Здрасьте! Меня зовут Маша. Я пришла, чтобы побыть с тобой до утра. Мне все о тебе рассказали. Ты хороший, только не говори ни чего. Вот возьми мою шапку, шубку, мою любимою мантошку. Все, кажется, а теперь куда мне присесть? Ага, вот сюда, спасибо.
Я стоял ошарашенный такой невероятной встречей, её ураганным появлением, и той радостью и теплотой, которая нахлынули на меня. Её вещи пахли морозом и ею. Хотелось опустить в них лицо и долго дышать там, зарываясь, все глубже и глубже в этот запах.
- Да брось ты их, глупый, хотя бы вот сюда, на кресло. Они ведь только маленькая часть меня, но не я. Вот так, хорошо. Я не то, что ты думаешь, мне просто позвонили, и сказали, что ты меня ждешь. Я быстро собралась, поругалась с бабушкой и побежала, а мама у меня в ночную в госпитале. Я живу здесь недалеко у Большого театра, прямо за ним, там еще двор такой и сирень, вот. Я не знаю, кто звонил. Я давно этого ждала. Девчонки говорили, что такое иногда бывает, про это еще в книжках пишут. Вот, позвонили, назвали адрес, а дальше не помню. Сжалось все внутри, я чуть не заревела, а потом и думаю, а чего это я реву, и одеваться скорей. А тут, бабушка, как на зло, « Куда ты, говорит, на ночь, глядя», « Значит, если мать за порог, то можно и прыгать, как стрекоза, а ну марш за уроки! У тебя контрольная завтра по алгебре. Ты, что о своей голове думаешь», а я все равно убежала, только вот тушь и помаду забыла, да ну их, ты же так больше любишь, когда без них, правда? А вообще-то я страшная трусиха. Вот уже опять начинаю бояться. В городе страшно. Я летела, ног под собой не чуяла, хорошо, что ни кого не встретила, а то бы так и померла от страха, и тебя бы не увидела никогда. Слушай, а у тебя хлеб есть?
Еще минута и я бы сошел с ума. Моя гостья смотрела на меня своими карими глазами, теребила уголок скатерти, а я не мог выговорить не слова. Меня как будто приковала к месту её невиданная красота и обаяние, легкость изящность и та непосредственность, с которой она вторгалась в мою душу, переворачивая её вверх дном. Я не хотел сопротивляться, и я даже не мог сопротивляться ей, меня накрывало приятное и забавное чувство какой-то щенячьей радости и детского восторга.
- Послушай, погаси свечу, и я разденусь. Ну, что ты смотришь так на меня, глупенький. Я ни куда не исчезну, я буду с тобой столько, сколько ты захочешь, я останусь с тобой навсегда. Давай, потуши её, а то я, пока, боюсь при свете. Вот так. Теперь подойди, я здесь, обними меня, пожалуйста, пока не целуй, я боюсь. Нет, я не плачу, мне просто немного страшно. Подожди, я сама. Вот, вот так.
Я помогал ей снимать с себя предмет за предметом. Вещи, освобождаясь от своих хозяев, скользили в низ, на пол, образовывая мягкий ковер под босыми ногами. Она сначала суетилась, потом успокоилась, предоставив мне заниматься ею. Неожиданно я коснулся губами её груди. Совершенно случайно я, подавшись немного вперед, помогая ей снять последнее, нашел своим слегка приоткрытым ртом её маленький аккуратный, похожий на горошину, сосок. Она вздрогнула, и я втянул его в себя. Потом я целовал ей лицо, шею, плечи, живот. Разводил ей ноги и целовал там. Она прижимала мою голову к себе, прерывисто дышала, и постепенно сползала на пол. Я подхватил её, уже, почти недвижимую, и отнес в постель. Там, по шороху ресниц, я понял, что она приоткрыла глаза.
- Я, хочу тебя, войди. Только, пожалуйста, будь таким же ласковым и нежным, как до сих пор. У меня еще ни кого не было, ты понимаешь? Я очень хочу, что бы ты вошел. Только не делай мне больно, пожалуйста.
Я опустил её с кровати в низ, на колени и накрыл собой. Гладил её спину, ласкал бедра, слегка то раздвигал, то сжимал небольшие теплые ягодицы, склонялся, целовал, и снова прижимался к ней. Она ждала. Потом я провел снизу вверх по половым губам, слегка задержался на входе и мягко, неглубоко вошел. Она резко вздохнула, напряглась всем телом на долю секунды, и медленно опала. Стало тихо. Я чувствовал, как по внутренней стороне её бедра медленно, медленно сползает капля влаги.
- Пока больше не надо. Вынимай, только аккуратно. Ах, всё, всё.
Потом мы пили вино, и ели холодную телятину прямо на полу спальни. Она сидела в свете десятка свечей абсолютно нагая, смотрела на меня, и весело смеялась. Иногда её взгляд на секунду становился иным. От него в приятной истоме замирало сердце, и сладко болела душа. А после она стащила с кровати подушки и одеяло и устроила на полу, что-то подобное логову.
- Иди ко мне сюда, иди быстрее. Я хочу, я очень хочу тебя!
Утро было сырым и мглистым. Тяжелый холодный туман заслонил окно, и, казалось, будто весь мир исчез. Словно осталась только эта комната и два человека в ней. Мы плыли, покачиваясь на волнах, слегка кренясь на правый борт. Очевидно, корабль делал поворот. Впереди показался низкий песчаный берег с большими обломками черных скал. Ты стояла у края палубы, опираясь на деревянные перила. Ветер трепал платье и волосы. Ты смотрела на меня, не отводя глаз. Ты чувствовала разлуку. Вот только корабль коснется берега, и все кончится. Нельзя остановить ветер, нельзя остановить волны. Наша судьба приближается к старому деревянному причалу, и скоро распадется на две отдельных, обреченных на вечное одиночество судьбы. Прочь, видения, прочь. Я не хочу попадать снова под вашу власть. Я хочу сохранить это утро в том виде, в котором оно существует здесь и сейчас. Наверное, впервые, я захотел остаться.
Блажь все это. Кому тут оставаться? Зверя бегущего через лесную чащу, когда лунный свет указывает ему путь к логову, не остановить. Его опьяняют эти запахи, голову кружит темнота и холод, он упивается окружающим страхом и отчаянием, чужим ожиданием смерти. Этот город уже мертв. Споры неизлечимой болезни уже проникли в самые отдаленные пределы его. Вот, вот и начнется агония, которая сметет все. С каждым часом, я все сильнее ощущал приближение её. В окнах стали загораться огни. Мне было нестерпимо жалко тех людей, которые проснулись. Окна, как маяки чужого существования, возникали на сером фоне домов и строений мазками желтой краски. Их становилось все больше и больше. Я не выдержал и опустил штору. Тяжелый бархат разрезал проток света из окна и заслонил собою картину мира. Остатки лучей рухнули на пол и разбились в пыль. Снова полумрак и тишина. Как-то сами собой вспыхнули свечи. Она спала, по-детски поджав ноги к животу, уткнувшись лицом в ладони. От постели пахло
утром и теплом. Она дышала спокойно и ровно. Полчаса или два оставалось ей до пробуждения? Пусть спит, маленькая глупая девочка, и пусть ей сниться, что-то хорошее. Пока она рядом, с ней ничего не случиться, а потом – кто знает?
Я накинул на голое тело халат, обул мягкие тапки, и отправился вниз, в бар, выпить кофе. Портье приветливо кивнул мне головой, пожелал доброго утра
и углубился в чтение газет. В баре было тихо и по раннему безлюдно. Из глубины его вышла заспанная женщина лет сорока. Вопросительно посмотрев на меня, она молча принялась протирать столы. Я подошел к старому камину и принялся его разжигать. Сухие поленья сосны занялись почти сразу. От них приятно потянуло теплом и дымом. Сидя на корточках у огня я представлял себе свою спутницу этой ночи. Что привело её ко мне? Она была, явно, не проститутка, кто позвонил ей в поздний час и уведомил о моем появлении? Может быть, это заложено внутри каждой женщины, чувствовать на расстоянии чужую боль, или это неистовая сила влечения заставляет делать их безрассудные поступки, порою, даже, глупости, для достижения одной единственной цели – продолжение рода. И был ли этот телефонный звонок. Дрова уже изрядно разгорелись. Огонь загудел в трубе, и большая комната наполнилась уютом и теплом. Женщина поставила передо мной на мраморную каминную полку чашку горячего кофе. И поблагодарив за помощь, удалилась стряпать завтрак. Через несколько минут от туда донесся запах яичницы с ветчиной, звон посуды, и её мелодичный голос.
- Идите сюда, чего в пустом зале-то одному сидеть. Я здесь пока приготовлю, а вы кофе свой выпьете, поговорим. Час ранний, скучно, а вдвоем все веселей.
Я не видел причины ей отказать. Поэтому взял чашку и отправился на кухню.
- Здесь по утрам всегда тихо, особенно в начале недели. Мне нравиться вставать по раньше и спокойно возиться тут по хозяйству. То блинов испечешь, то посуду старую отскоблишь от гари и копоти. Тихо, ни кто не мешает. А вы, каким ветром сюда прибились? Не похожи вы на обычного постояльца. Кофей вот пьете с утра, а не бормотуху разную. Яичницу будите? Вот, прямо со сковороды берите, по-простому, вкусно?
Я ел и улыбался про себя этому монологу. Приятно общаться со взрослой зрелой женщиной. Они разумны, в отличие от остальных. Меньше вранья и подвоха в их словах, а если, что кроме слов, так все деловито, с расстановкой. Что полы мыть, что в постель ложиться, все спокойно, без истерик. Благодарна за все, а что ей? Как знать, может быть, в последний раз теплом человеческим повеяло, а дальше женская старость, самое унылое, и безотрадное положение. Я встал, прошел в зал, подложил дров в камин и вернулся.
- Какой вы странный, все молчите и молчите, а тишины нет. Посмотришь на вас, все и без слов понятно. Таких здесь не бывает, место для таких непривлекательное. Им, что по фасонистее, по солидней, спесь свою потешить, а тут соберется мужичьё пьют, горланят, дым коромыслом стоит. А дальше, морды друг другу бить. Потом расходятся, и так каждый вечер. Скучно. Я не спрашиваю, откуда вы, все равно не скажите. Но по всему видно из далека, и подумать-то боязно от куда. От вас и теплом и холодом веет, страшновато, даже как-то.
На секунду, вдруг, глаза мои опустели, черная тень метнулась в дверном проеме. Она, в это время, случайно повернулась ко мне лицом. Я видел, как она обожглась, вздрогнула и затихла. Все исчезло. Я снова мысленно улыбался и хотел её слушать.
- Вы бы, того, к батюшке сходили, в церковь, а то не ровен час зыркните вот так, и с человеком припадок нервный случиться, а то и еще чего не дай бог. Я пусть, и насмотрелась уже разного, и глаза очерствели, а все равно пробрало жутью. Вот бес эдакий. И опять сидит, улыбается. Да мне уже все равно, сидите. Бог вам судья. Девчонку только зря попортили, хорошая она, добрая, прибежала к вам заполночь по зову сердца и души и, что с нею сталось теперь. Спит, отдыхает после бессонной ночи, а проснется блядью, а вы и не посмотрите на неё. Такие вот десять лет назад мужика моего здесь зарубили. Упыря своего главного искали. Уж не знаю, нашли, или нет, но порезали всех, кто был, и унеслись прочь. Я тогда у матери была, полаялись мы с ним за пьянку, да блядство. А вернулась сюда, а он давно остыл, и смердеть уже начал, как и все остальные. Страшно здесь было, кровищей весь пол залит, все поломано, перебито, и мертвые кругом все лежат, человек на сорок. А от кого и куски одни. Люди набежали, горя было полный дом. Пристав приехал, а что толку, все боялись даже слово сказать. Осталось во всем будто предостережение – кто рот раскроет, вернемся. Пристав то же обалдел на все это, глядя, потом в психушку его отправили, там он и издох. А жить то надо. Одна я осталась, все прибрала да захозяйничала здесь сама. Народу бывает немного, все помнят еще.
Я медленно встал и, извинившись, пошел в туалет. По дороге остановился у покрытого инеем окна. Достал из кармана медный пятак, и с шорохом провел им по стеклу. В образовавшейся прозрачной полосе я увидел кусты сирени, дорогу и бескрайние белые поля с черными проплешинами голой замерзшей земли. Ни города, ни улицы с огромными домами не было. Вернувшись обратно, я еще немного посидел за столом и отправился к выходу. Выйдя в холл, я подошел к портье. Он оторвался от газеты и посмотрел на меня.
– Мой господин, французы заняли Москву. Пишут, что подожгли город со всех сторон, все горит. Кутузов с армией отошел к Филям и ждет. Странно, все это, ждали немцев, а пришли французы. Кстати, вот ваши билеты на поезд. Нарочный доставил их час назад.
Я кивнул головой и отправился к себе на второй этаж. Отворив дверь, я увидел свою ночную гостью у колыбели. Глаза её были пусты и бесцветны. Она качала тонкой сухой рукой маленькую кроватку, и бормотала что то задумчиво, глядя в никуда. Я подошел ближе и увидел в колыбели, среди тряпок, матерчатую куклу с фарфоровой головой. Маша встала, оделась, собрала в колыбели все, и ушла прочь. Из окна было видно, как она, пройдя несколько шагов, уронила куклу, потом упала сама. К ней подошла огромная тощая собака и стала объедать лицо. Все было тихо и безмятежно.
На вокзал я отправился пешком. Поезд на запад должен был ждать меня столько, сколько потребуется. Поэтому я не спешил, и спокойно брел по безлюдным улицам, размышляя о своем. В Воскресенском переулке я встретил Ленина. Он весело бежал мне навстречу, размахивая кепкой. За ним плелась Надежда Константиновна и Фаина Каплан с пистолетом в руке. Более я не встретил ни кого. Вышел к поезду, сел в вагон, и на землю опустилась ночь.

далее>>