- Ну вот, милейший, наконец-то вы приходите в себя. Совсем себя не бережете. В вашем-то возрасте надо вести себя скромнее, без излишеств. Питание, так сказать, надо свое пересмотреть, привычки дурные искоренять, с девочками, того, по осторожнее. Вы ведь уже не мальчик и надо с этим примириться. В прочем стакан коньяку сейчас вам будет, как нельзя к стати. Вот, пожалуйста. Пока вы спали, столько воды утекло. К стати к вам Маша приехала, яблок привезла, позвать?
Легкие шаги в коридоре, скрип двери на бронзовых петлях. Только бы опять не сорваться, только бы снова не закружилась метель над вековым лесом, и не появились всадники в окровавленных доспехах.
- Здравствуй, любимый! Похудел, зарос, осунулся. Страх смотреть на тебя. Ладно, не переживай, я из тебя человека сделаю. Лежи, не вставай, да лежи, я тебе сказала. Не трогай меня, да подожди, дай раздеться. Вот теперь можно.

- А еще посмотри, что я тебе привезла!
Она прошлепала босыми пятками по полу к двери, приоткрыла её и вытащила маленького пушистого белого щенка в очках. Он серьезно хмурил брови и внимательно изучал новые запахи.
- Его зовут Агалтел. Он волшебный. Если ты поцелуешь его три раза, то он превратиться в прекрасную принцессу, а если четыре – то он, наверное, просто кончит от счастья. Бери он теперь твой. Правда, зрение у него плохое, много читал в детстве, но с остальным полный порядок. Кстати, мне все кажется, что это девочка, но еще не сука. Правда он хороший, я его не улице подобрала, в другом городе, и привезла с собой. Он сидел на ступенях в парке и читал изрядно потрепанную энциклопедию для девочек. Ну, все песик, иди, погуляй, а мы пока, здесь посидим, пообщаемся.
На столе, на фоне замерзшего окна незнакомой комнаты, Стояла корзинка с яблоками. Они переливались всеми оттенками красного и желтого цвета под яркими лучами солнца. В комнате было очень тепло. Угадывалось близкое присутствие печи или камина. Мне бы хотелось, что бы это была все-таки печь, огромная, вся в изразцовых плитках и с какими-нибудь мещанскими лепными амурами на верху. Она более бы подходила окружающей обстановке и моему настроению. Я лежал на красивой большой кровати с белым в мелкий зеленый горошек постельным бельём, до того чистым и свежим, что оно похрустывало при каждом моем шевелении. Стены комнаты, покрытые чем-то светлым, были сплошь изрезаны золотыми солнечными полосами. Было удивительно тихо, только изредка под кроватью возился Агалтел, но скоро замолкал, и все вновь погружалось в покой. Маша чуть дремала рядом. Дорога, очевидно, бывшая долгой, утомила её. Она поджала ноги под себя, вся свернулась, собрав в охапку теплое легкое одеяло, и тихо ровно дышала.
Все было просто и понятно, за исключением одного: что же все-таки происходит? И что произошло до этого? Чей это дом, какой это год, как Маша нашла меня здесь? Я помнил, как покинул последний город перед расправой. Я уехал медленно, не оборачиваясь назад. Потом больше ни чего не помню. Под кроватью опять, что-то шумно завозилось, потом раздалось чихание и почесывание. Маша забормотала во сне, повернулась на другой бок и снова заснула. Я посмотрел в низ и увидел человеческую руку. Вслед за ней, появилось и все остальное. Маленький сухой старикашка вылез из под кровати, ворча и посапывая, снимая с себя паутину, и отряхивая пыль.
- Позвольте представиться, сер, Агалтел. Добрый волшебник. Просто добрый волшебник. За Машеньку не беспокойтесь, она спит очень крепко, и наша с вами болтовня её не разбудит.
Он опять порылся под кроватью и, вытащив свои очки, немедленно напялил их на нос.
- Вы задаете так много вопросов, что я даже и не знаю с какого ответа начинать. Значит так: происходит здесь совершенно простое явление. Вы так сильно покорежили пространство и время своей любовью, что вас вместе с нею из него просто выкинуло. Куда – это другое дело, но об этом позже. Резвее так можно! Вокруг вас живые существа, пусть даже и не разумные, плохие, глупые, но все-таки живые. А вы свернули их мир пластилиновым шариком и размазали его по стене времени. Все и так было бы хорошо, вот Маша, вот дом, здесь тепло и уютно, и не надо ни кого убивать. То же мне всадник апокалипсиса. Вы же волю Божью и проведение его на голову поставили, а так нельзя. Не спорю, цель велика, но не все средства хороши для её достижения. Что бы взять яблоко не надо рубить дерево, а тем более весь сад. Вас и наказали любовью, потому что вы её бросили, говорили нет её, плотское лишь сущее в этом мире, вот теперь и пожалуйста, живите и мучайтесь. Только не надо больше города жечь, там ведь люди живут, и некоторые все-таки любят. Вы бедную Машу совсем измучили. А ей жить хочется, по-человечески просто жить. Ей не вдамек, про ваши там заумности, боится она такого, не надо ей это. Человек она, просто живой человек, да еще и баба к тому же, а вы давай хреначить с права налево всех и все без разбору, и ей сколько раз доставалось. А за что? За желание просто жить? Детей рожать, стирать, готовить, вас ждать. А вообще-то давай коньку выпьем, пока она спит, а то проснется, не ровен час, тогда вас и не дозовешься.
Он достал из кармана пыльную бутыль и два помятых пластиковых стакана. Глаза его светились задором и лукавством. Из другого кармана он вытащил кусок сыра с огромными дырками, стер с него прилипшие крошки и положил все это прямо на кровать. По простыне сразу поплыло сальное пятно. Ловко вскрыв бутылку, он налил по целому стакану, поднял один из них и залпом выпил. Заулыбался беззубым ртом и кивнул мне на второй стакан. Я не заставил себя уговаривать, выпил, отломил кусок сыра и стал жевать. Старик был великолепен. Изрядно поношенная одежда обнаруживала следы прошлого шика. Сухая морщинистая кожа не вызывала чувства брезгливости, а наоборот была приятна на вид и добавляла гармонию всей картине. Голос был бархатист и мягок. Он быстро разлил еще по одному стакану, и мы снова выпили.
- Я вот, что хочу сказать, ты, сер, во многом прав. Поэтому и жив еще. И коньяк я с тобой пью, потому что ты прав. Ты ради любви своей готов весь мир на изнанку вывернуть, и себя самого вместе с ним. Глубоко ты в дебри залез, как выберешься – не знаю, но наверняка выберешься. Таких, как ты, даже смерть не остановит, дети путь проложат до конца, а то и их внуки. Ты в них семенем своим такую заразу занес, что теперь сотня поколений пройдет, прежде чем они мучаться перестанут. А страдания это совершенство души, то, что нас от скота отличает, от быдла всякого несуразного. И убивал ты их, в сущности, за дело. Таких ещё нарожают, мало не будет. Для них и чума придумана, и войны, и мор всякий, что бы не плодились особо. Давай еще выпьем, за торжество страданий духовных, и ясность разума, за то, что бы ты победил.
Машка, молодец, меня подобрала, пригрела, да накормила. Я бы сдох от этой собачьей жизни когда-нибудь. По мусоркам шлялся, в подворотнях побелку обтирал, жрал всякую гадость. Блохи одолели. А тут вдруг слышу: «Ой, песик, да умный какой, сидит, читает. Пойдем со мной, я тебя хорошему человеку подарю, ты ему нужен». И побежал я, задрав свой хвост, за ней. Потом ехали долго. Я от сытости и тепла, что на меня свалились, почти ничего не помню. Только вот лежу у неё на коленях, посапываю, а от неё самочкой пахнет, аж в носу щекотно, до сих пор чихаю. На счет волшебства я тебе не много прибрехнул, так, трюки дешевенькие с превращениями, или вот коньяку сколдовать, это я могу. А если, что по серьёзнее, то я пас, да и страшновато все такое творить. У тебя, говорят, была собака, но какая-то долбанутая. То из стен выходила, то на людей бросалась. Да черт с ней, теперь я у тебя есть. Наливай!
Коньяк все не кончался. Мы с Агалтелом уже изрядно набрались. На душе было хорошо и спокойно. Маша спала, мы пили, в воздухе чувствовался Новый год.
- Хозяин, а пойдем бухать! Я здесь точку разнюхал, самогон высший сорт. Повеселимся, отдохнем, а потом вернемся. Машка пока ужин приготовит, а мы ей гостинец какой-нибудь приволочем, она будет рада. Потом спать завалимся до утра. Вы там с ней того, самого, а я подслушивать буду. Весело это у вас получается, задорно, мне понравилось. Обещаю не дрочить.
Я тихо встал и оделся. Солнечные блики на стенах к вечеру закраснели. Меня приятно пошатывало. Агалтел возился в углу, сочиняя из ничего всякую мелочь, и складывая её в кожаный кошелек, радостно напевал.
- Гав, тьфу нажрался, хозяин, возьми топор, елку рубить будем по дороге, но не все, а то не донесем.
Мы вышли из дома. Морозный вечер переливался всеми цветами холодного солнца от пурпурно золотого, до прозрачно фиолетового. Огромный дом стоял, нахохлившись, по пояс в снегу. И подманивал вернуться в тепло, под одеяло, к печи. Воздух был сладок и чист, ни ветерка, ни облака в прозрачном небе. Таких дней по зиме от силы один-два, и кажется, что именно в них проходит вся жизнь. Хочется брать горячими руками холодный снег и чувствовать, как он тает и выходит каплями между пальцев.
Пошли по дороге. Впереди синел небольшой лесок, а за ним деревня с добротными крепкими домами. Агалтел без умолку болтал о всякой ерунде, тянул свой нескончаемый коньяк и порывался петь.
- Хозяин, я как-то раз встретил одну суку, ну до того хороша, что вот так бы сразу и женился на ней, а она меня даже видеть не хотела. Вот такая грустная история. А еще однажды у нас была групповуха, так мы все потом триппер лечили целый месяц, а я даже два. Когда собака пьет, как свинья, то это уже лошадь. О, хозяин, елка! Я сейчас её помечу, чтобы в темноте на обратном пути её не перепутать. Посмотри, какая красавица. Стройная, маленькая, просто кровь с молоком. Только давай мы её рубить не будем, хватит смертей, пока хватит. Мы с неё ветку с шишками отломаем, и все. Она простит, и мы греха на душу не возьмем. А дома её в банку с водой поставим, вот Машка-то обрадуется.
Мы были уже в деревне. Кругом на улицах горел свет, было весело и людно. Я, наверное, в первые, так смотрел на людей. Мне было приятно от близости к ним, от того тепла, что исходило из них. Не было ни скверны не злобы. Все готовились к празднику, суетились, ждали. Мы зашли в магазин и купили водки. Выпили её прямо на крыльце, из горла. Нам кто-то предложил закусить. Мы взяли еще одну, и выпили её подо что-то вкусное, домашнее, с мясом, луком и прочей снедью. Кружилась голова, и хотелось сесть в сугроб, и сидеть там, блаженно улыбаясь всему миру до конца дней. Агалтел спьяну окончательно запутался в своих обличиях и веселил толпу детворы, превращаясь в разных пьяных скотин. Взрослый мужик протянул ему четверть вожделенного самогона. В этот момент он был совой. Агалтел заухал, заверещал, немедленно превратился в выпь и, выпив все до дна, рухнул в снег. Икая, он стал белкой и попросил отнести его к Маше, или, хотя бы не оставлять на морозе. Я положил его в карман и пошел дальше. Вдруг впереди, мне померещился кабак. Я вздрогнул, отвернулся, смахивая видение, и пошел прочь, назад, к дому.
Маша была очень рада еловой ветке. Мы поставили её в банку и нарядили всякой ерундой, какая только попалась под руку. Пьяный Агалтел спал в своей коробке беспробудным сном. Мы остались одни в тепле.
- Я почувствовала, как начала тебя терять. Мне стало невыносимо больно, и я заметалась от этой боли по всему свету. Не выносимо было представить, что тебя больше никогда не будет. Я очень тебя люблю. Не оставляй меня никогда. Пускай у тебя другая жизнь, пускай у тебя, её вообще нет, но ты помни обо мне, всегда помни. Я твоя, я ни когда не буду чьей-то еще.
В дверь постучали. Маша вся встрепенулась, напряглась и вопросительно посмотрела на меня. Я взял топор и пошел открывать. В сенях было темно и холодно. Глаза быстро привыкли, стук повторился снова. Я открыл дверь, но за ней никого не было. Внутри меня, глубоко в недрах, шевельнулся зверь, значит он жив, как и я. Выйдя во двор, я не увидел ни кого. И отпустил зверя по следам. Он вырвался на свободу, взорвал снег на дороге и понял, что надо искать. Вернуть его – пойти против себя, не вернуть – пойти против себя, я лишь только успел попросить его не трогать Машу. Зверь не ответил мне ничего. Сзади тихо подошел Агалтел. Он был абсолютно трезв.
- Охота началась, хозяин? Прикажите за ним пойти, он ведь у вас лютый, а я если, что спасу кого-нибудь, или ему помогу.
Белый матерый волк лизнул мне руку горячим языком, потерся своей большей головой мне о ногу и пошел по следу. Я боялся идти в дом. Боялся увидеть Машу, посмотреть в её глаза, но пересилил себя и вошел.
- Как тебе мой подарок? Хорошая собачка, умная! Теперь иди сюда, ложись и спи. Ничего нас больше не тронет.
Когда она успела стать такой? Сколько времени прошло после того, как она умерла? Сколько времени прошло, пока она вернулась. Засыпая с ней, я начинал сквозь сон, вспоминать, что привело меня сюда, и как я сюда попал.
Из города я выехал поздно вечером совершенно один. Наемники остались там отдыхать. Бойни не было. Та, которую они нашли, оказалась ошибкой, но это спасло сотни людей от жестокой расправы, на нечеловеческой свадьбе, а может быть и, скорее всего мы просто опоздали. Я выехал из города. Глубокая пустота, горечь потери, смертельная тоска и одиночество раздавили меня, прижали к замерзшей земле, и я перестал чувствовать все остальное, кроме этого. Когда я понимаю, что тебя нет, то просто схожу сума. Ты не представляешь себе, что это такое, что со мной твориться. Теперь я понял, что ищу, что искал всю свою жизнь. Всю эту вечность я прошел, чтобы встретить тебя. Господи, если ты есть, если ты слышишь меня, посмотри сюда, я больше так не могу! Прости мне все и всех, или не прощай, только отдай мне её! Я молю тебя, стоя на коленях посередине этой вонючей страны, в этом проклятом тобой времени, и прошу Тебя отдать мне ЕЁ, потому, что я больше ничего не хочу. Мне надоело скитаться по чужим домам, по чужим душам, которым до меня нет никакого дела. Я схожу с ума от страха и злобы, за что все это, что за жизнь, которую Ты мне дал. Ты забрал всех на кого я мог бы опереться, кто пожалел бы меня без корысти и предательства. Ты оставил меня одного, так не лишай меня, хотя бы последнего. Прошу тебя, очень прошу! Хотя бы не для меня, хотя бы для неё. Я забрал её душу, я искалечил ей всю жизнь, ей плохо, очень плохо, она плачет, ей больно и страшно, так пожалей её. Пожалей нас Господи. Да сбудется воля твоя и больше не станет на земле горя и одиночества, злоба моя иссякнет, успокоиться душа, отдай мне её, прошу тебя. Прошу. Прошу!
Я говорю слова, я пишу слова, я много думаю о том, что происходит. Я много чувствую, я все знаю, все вижу, и слышу. Я валяюсь на поверхности Инферны и ощущаю спиной каждое её шевеление. Она смотрит в мир сквозь меня, сквозь мои глаза, она питает меня своим ядовитым соком. Меня хранят её слуги. Из её глубины исходит тепло. Я не могу не встать, ни провалиться в низ. Я валяюсь на спине, как перевернувшийся жук и не могу подняться. Мне известно, что было, есть и будет дальше, она управляет всем посредством меня. У меня есть право действовать её именем по своему разумению. Я лечу и убиваю людей. Я делю их счастливыми и несчастными, я исполняю желания. Прекрасно знаю, что это плохо, так нельзя, но ничего не могу с этим поделать. Я знаю, что это продолжается уже сотни и сотни лет. Я помню все, я все могу, не существует ни чего не подвластного мне. Я знаю, что люблю тебя, это дает мне право обладать тобой, я знаю, что брошу все силы на то, что бы обладать тобой. Все силы всех пяти стихий, всей Инферны, всего подвластного и не подвластного мне. Если ты меня предашь, я снова умру, а у тебя не останется никого, кроме горя.
Тяжелое небо устало покоилось на холмах. Долина ложилась мне под ноги, сгибаясь в поклоне, гладя снизу в мои пустые глаза. Я повернул голову на право и увидел бога. Он шел вдоль холма и срывал красные ягоды шиповника в плетеное лукошко. Сбор кровавой дани с придорожных кустов.
Мы посмотрели друг на друга, и пошли в разные стороны.

далее>>