Лес дает прохладу и покой. Лес хранит то, что скрыто от посторонних глаз. Лес это память. В его недрах живут старые воспоминания. Они бродят там, иногда, встречаясь, друг с другом, они разговаривают о нас, гуляя под руку среди деревьев. Примятая трава, со временем поднимается вновь. Костры прогорают и становятся черными пятнами прошлого тепла. Река уносит воду, в которой ты мыла свои руки и лицо. Потом приходит осень и покрывает все золотом, канонизирует каждый шаг, каждый след в пределе своем, и все становиться торжественным, великолепным, тихим. Я хожу по этим полянам и вспоминаю тех людей и те события, которые они принимали. Вспоминаю, как здесь было шумно. Как пели, пили, занимались любовью и снова пели и пили. Как не хотели просыпаться, как не хотели уходить, прощаясь у границы леса навсегда, а потом возвращались сюда вновь и вновь. И опять блестели глаза, руки тянулись друг к другу, и на губах замирал долгожданный поцелуй. И снова была ночь или несколько ночей, когда все сплеталось в невероятном танце костра, теней, звуков и событий. Лес помнит все, как мать помнит своих детей. Он хранит нас в чреве своем, оберегая от напасти и скверны. Он бережно заботится о том, чтобы мы жили вечно, хотя бы с ним, хотя бы у него. В его непролазных оврагах, в волчьих ямах у корней деревьев прячутся наши голоса. По ночам они робко выходят в мир и перекликаются друг с другом со всех сторон леса. Порою, они собираются вместе и слушают, как ветер качает кроны и шевелит листвой. Как он резкими порывами толкает желто-зеленую массу в своем направлении, иногда сокрушая её слабые звенья, но не в силах сдвинуть с места все, и устает, замирает. Проводя ладонью по траве, я вспоминаю твои волосы. Их тонкие пряди скользят между пальцев, слегка путаясь и застревая на нечаянных узелках. Руке тепло и покойно, нет силы и желания отнять её и, поэтому гладишь и гладишь не переставая. В просвет между деревьев, в прозрачность небес, смотришь, как в твое лицо, долго, задумчиво, печально. Каждой клеткой тела видишь твое присутствие, но не можешь ни обнять, ни притянуть к себе. Ты здесь кругом, но тебя здесь нет. И приходит такое неистовое отчаяние, такая печаль и злоба, что ты рассыпаешься по поляне каплями земляники, впитываешь её корнями сок земли и становишься частью леса, его обитателем, зверем. А потом, в темноте, поднимаешь мохнатую морду вверх и зовешь её, ту которую, искал всю жизнь. Этот крик разносится по округе, и страх наполняет мир, и нет никого, кто пришел бы на него, кто отозвался бы из темноты. Откашлявшись сорванным голосом, смотришь туда, где блестят огоньки человеческого жилья, она там, но тебе туда дороги нет, и поэтому ты уходишь в чащу, к видениям и звукам, пытаясь себя обмануть.
- Капитан, вы сильно изменились за последние двести лет. Вы стремительно становитесь другим. Ребята уже бояться смотреть вам в глаза и предпочитают держаться от вас в стороне. Нет, это, конечно не бунт, но все чувствуют некий дискомфорт. Вот мы сидим в этом лесу уже целую неделю, а непонятно зачем. Вокруг рыщут волчьи стаи, ночью все наполняется странными звуками, то смехом, то плачем, то и тем и другим одновременно. Я всякого насмотрелся, да наслушался, но такой чертовщины не встречал. Не хорошо это все. А может вы, чего задумали? Так нас не бросайте, сгинем мы тут, это вам не города жечь. Если честно, то своей печалью вы ни чего не добьетесь, только себя изведете, да и её навсегда потеряете, ту самую вашу. Я ведь вижу, как вы сохнете. И мы мечемся, как дерьмо по Енисею, а она только все дальше и дальше. Вот теперь здесь застряли. А вы постройте для неё город, и живите с ней, сколько влезет. Детей нарожайте, пускай живут. А мы вам её найдем, из под земли достанем, мертвую поднимем суку! Я лично, каждой в глаза буду смотреть, пусть попробует в сторону их отвести. Я её узнаю, я видел её несколько раз. Такую не бросить, не забыть нельзя, а жить с ней и того хуже. Прикажите сбор играть, не успеет встать солнце, как все уже исполним. Только прикажите!
Приказать. Что я могу ему приказать! Я и сам не в силах осознать происходящее. Я не могу признаться в этом даже себе. Я виноват, я страшно виноват за все, что случилось на этой земле. Почему мне бывает так плохо? Так больно и одиноко. Откуда берутся все эти нечеловеческие картины, которые обретают телесную форму и становятся реальностью. Они подменяют происходящее и мир становиться другим. Полночь манит меня своим страхом. Я освобождаю из плена неистовые силы ночи и вовлекаю их в круговорот людских событий. Плотные темные одежды, бесшумные шаги, пустые лица. Они выходят чередой из-под камней, из-за деревьев, из стен домов. Таясь за углами, ждут, сигнала, как цепные псы, а, может быть, крысы, или волки. За моей спиной горб, в горбу тлен, а я желаю ту, которой нет, которая есть, которая была всегда, и ни когда моей, но только моею могла быть, и была ею, и есть, и будет всегда. И я приказал. Я велел много, много снега. Белого, белого снега. Платье белое на всю землю, на все небо, где-то, да и оно накроет её. Фатой укутает, ветер руки коснется и выведет к алтарю, бросит под ноги белые лепестки. Скроет болота, сцепит воду, чтобы шаги её были легки. Приказал. И к утру, было, все готово.
Громадный лес был поражен обилием снега. Всю землю, все деревья покрыл он. Засыпал ямы и овраги, мороз сковал все непроходимые топи, реки и озера. Исчезли птицы и звери. Мягкое белое небо простиралось от горизонта до горизонта, на сколько хватало глаз. Торжественная тишина парила в воздухе. Новая одежда мира была торжественна и безупречна. Все готовилось к обряду венчания. Все ждало момента великого таинства, задержав дыхание, мысленно уже находясь в нем. Только на востоке, за просекой, предательским кровавым пятном растекался восход. Он странным образом менял подтекст и содержание картины. В душе появились тревога и смятение. Солнце, сколько раз оно прерывало сладостное течение ночи, заставляя многих просыпаться и уходить. Сколько проявляло скрытого темнотой греха. Утро было всегда страшнее ночи, ведь оно было правдой. Темнота нежна, вкрадчива, лжива, она скрывает пороки, стирает грани и мелочи, да разве это, плохо не видя ни чего отдаваться чувствам, и только им. Она лукава, не приземлена. Объятия в ней чисты, глубоки поцелуи, она увлекает в вечность, превращая все границы в прах, условности в пыль, а потом.… Потом встает солнце, и все умирает под его палящим взглядом, преисполненным ехидства, цинизма и тупой наглой правоты.
Рассвет замер. Он притаился на срезе облака, как хищная птица. Мы смотрели друг на друга в ожидании, кто сделает первый ход. Прошел век.
- Капитан, мы нашли её! Не теряйте времени даром, другой такой нет. Быстрее, быстрее, каждый может в любой момент опоздать.
Я оглянулся на солнце. Оно хохотало мне в лицо, закинув голову назад в истерике отвратительного самодовольства.
Мы пронеслись смерчем сквозь вековой лес. За нами по пятам следовала лавина снега, рухнувшего с раскидистых ветвей в низ. Не прошло и нескольких минут, как отряд вырвался в степь. Снежный обвал замер на опушке, развернулся и ушел на зад, в лесную чащу. Встречный ветер рвал на части сомнения и страхи, я летел вперед, окрыленный чувством обретения долгожданного счастья. Наемники отстали, но за спиной постоянно чувствовалась тяжелая поступь их лошадей. Впервые они двигались к достижению благой цели, и счастье от этого, казалось еще более неотвратимым. Не вдалеке, в распадке между холмов, обозначились очертания небольшого городка. Тихое мирное местечко, В таких, как правило, происходят самые страшные вещи на свете, или не происходит ничего и ни когда, но все покрыто тайной, благопристойностью и ложным стыдом. Вскоре мы услышали мерный звон колокола. Он становился все громче и громче, пока не накрыл нас с головой на центральной площади.
Средних лет мужчина с медным лицом, чудной плавностью движений в черном костюме и туфлях на босу ногу, был ни кем иным, как присяжным заседателем ордена Святой инквизиции Луисом Нахера. Работал он по контракту, заплату получал сдельную, плюс ежемесячная премия, квартальные, и тринадцатая в конце года в размере тридцати серебряников, по традиции. Платили исправно, но не каждый ростовщик брал на себя смелость обналичивать дорожные чеки American Express. Характера он был покладистого, любил девочек, хорошее застолье, брал мзду. Был умен и хитер. Его доклады в Ватикан вызывали слезы умиления у Папы и уверенность в правильности, проводимой линии. Европа полыхала кострами, как туристический слет. Души сожженных еретиков простаивали громадные очереди в чистилище, пока администрация решала, какого хрена они здесь делают. Многих отправляли обратно, и они бродили бестелесными призраками вокруг собственных пепелищ, заглядывая под юбки девушкам и шотландцам. Луис Нахера относился к делу без фанатизма, но творчески. Учил палачей разводить костер с одной спички, играл с осужденными в преферанс, сам покупал на казенные деньги дрова и заказывал лучшим Кутюрье прозрачные сорочки, для испытуемых ведьм. Мужчины были ему отвратительны, в то время, как страдания женские вызывали в нем самые нежные чувства. Небезызвестный крамольник З.Фрейд усмотрел бы в этом, какие-то отклонения в развитии в раннем детстве, энурез, на пример, или поллюции в общественном транспорте, но ни чего этого не было, он был просто натурой живой и неординарной, за что и сыскал себе всенародную любовь и славу. В то время, когда его коллеги изводили себя служением церкви, Луис организовал первое, в своем роде шоу, активно востребованное зрителем. Он впервые выставил на месте казни плакат «Здесь может быть размещена ваша реклама», и привлек спонсоров из числа местных олигархов того времени. Народ валил толпами на его аутодафе. Идеально продуманная инфраструктура работала, как часовой механизм. Дети грызли леденцы на палочках, отцы пили пиво, мамаши живо обсуждали интимные подробности из жизни приговоренных, взятые из программки действа. И в тот момент, когда из пламени костра раздавался последний предсмертный крик жертвы, зрители в едином порыве кричали: «Шайбу, шайбу!», а грудастые девчонки разносили халявный шашлык всем желающим. В свою очередь, приговоренный должен был обладать приятной внешностью, манерами, и не орать на всю площадь о том, что, она все-таки вертится, или за мной последуют другие, или, что-нибудь матерное по отношению к святой католической церкви, инквизиции, палачам, и детородным органам всех присутствующих.
- И так, господа, мы сегодня казним невесту сатаны. Как обычно, форма одежды парадная, все гладко выбриты, без перегара, со всей серьёзностью собираемся в подвале городской тюрьмы и репетируем мероприятие. На прелести её глаза не пялить, а если у кого встанет, и я это замечу, то оторву, на хрен, и прибью на стену в своем кабинете рядом с портретом Иоанна Златоуста. Помните, что вы королевская гвардия, а не свора идиотов из соседнего кабака. К эшафоту ни кого не пускать, наглых представителей прессы бить в голову алебардой. Семечки не грызть. Не ссать в подворотне, не курить. Вы, толпа дебилов, узколобые, низкие существа, ваша задача поддерживать порядок, а не наоборот. Нутром чую, что сегодня произойдет какая-нибудь хрень, а на вас положиться нельзя, кретины. На представлении будет мер со своей бабой и спиногрызами, если обосретесь, головы сниму, сами будете гореть в гиене огненной у этого столба, на этой площади, мать вашу, во славу господа и апостолов его мать их. И так до завтра идиоты, ни кому не опаздывать!
Все разошлись. Из стены появилось белесое привидение и отправилось в след за инквизитором. Он бодро шел по коридору тюрьмы насвистывая веселую мелодию. До камеры осужденной оставалось не более десятка шагов, когда он случайно обернулся назад. Ледяная волна ужаса ударила ему в лицо. Прямо перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял призрак огромной собаки и смотрел на него пустыми, бездонными впадинами глаз. Луис попятился назад, собака сделала шаг на встречу. Он пытался кричать, но голос покинул его. Страшное существо стало обретать плоть и готовиться к атаке. Шерсть встала дыбом, пасть обнажила зловонные редкие зубы. Оно стояло, раскачиваясь на облезлых лапах перед сползающим по стене маленьким человеком. Через секунду оно бросилось на него, повалило на ледяной каменный пол и стало выедать из него душу. Прошло не много времени, и Луис Нахера обнаружил себя лежащим у стены тюремного коридора с дикой головной болью. С трудом поднявшись он решил после казни немедленно сходить к доктору, тут его внезапно вырвало и он опять потерял сознание.
Отряд медленно входил в город. Я поднимался по ступенькам гостиницы «Savoy» на второй этаж. Пересекли мост. Я полез в карман за ключом от номера, и он выскользнул из руки и приглушенно упал на пол. Испуганной птицей между домов заметалось эхо. Я вспомнил о Маше, сел на ковровую дорожку, уронил голову на руки и заплакал.
Мне иногда кажется, что мир вокруг нас нереален, что картинка, которую мы видим глазами - это просто обман, фантазия. На самом деле все не так, и истина наступает, когда мы закрываем глаза временно или на всегда. Все окружающее живет в нас самих и с нами же и умирает. Я придумал тебя, тебя нет на самом деле, ты плод моего больного воображения, дитя моей тоски и одиночества. И я люблю тебя отчаянно и безысходно светлая тень моей печали и грусти. Подойди ко мне, дай обнять тебя, не ускользай, побудь со мной еще мгновение, а потом еще, а потом.… У тебя красивые глаза. Я не мог придумать другие, я не мог создать другого лица и теперь это все твое. Я не могу тебя не любить, потому что ты мое дитя, мое творение, ты не принадлежишь себе, только мне и более никому, и ни кто не будет обладать тобой кроме меня. Я построил реальность, в которой есть ты, населил её людьми и всем остальным, посмотри вокруг себя, как это похоже на правду?!
На самом деле этого ничего нет. Прости меня за то, что я тебя создал, за то, что у тебя не будет ничего кроме меня.

- Капитан, вы знаете, все эти бараны собрались на казнь. Им, видите ли, интересно посмотреть, как баба будет корчиться на костре, как обгорят её сиськи, ляжки и там все остальное. Я просто поражаюсь на этих тварей. Смерть кругом, сами смертны, а все равно хочется на неё посмотреть. И после этого они нас называют упырями!
Весело озирая топу зевак на площади, командир отряда придерживал коня, явно собираясь двинуться вперед. На нас, пока, никто не обращал внимания, но отовсюду уже ощутимо потянуло холодом.
- Будет чертовски интересно, как они собираются казнить невесту в присутствии жениха! Мне такого видеть не приходилось, давайте, капитан, не много подождем, прежде чем смешать всех с грязью, в которой они стоят. Мои ребята уже вырезали охрану и сейчас выведут девчонку, забирайте её и поезжайте отсюда подальше, здесь будет казнь, не зря же все собрались.
Я почувствовал на себе взгляд. Маленький мальчик пронзительно смотрел на меня, не отводя глаз. Увидев, что я смотрю на него, он медленно закачал головой. Знакомые до боли серые глаза смотрели внутрь меня с мольбой и отчаянием. В моей власти было все остановить, и он взывал к ней, молил остановиться. Через площадь, по живому молчаливому коридору, ко мне вели женщину. Я тронул поводья и поехал прочь. Она подошла к мальчику взяла его на руки и заплакала, он крепко вцепился в неё, не сводя с меня благодарных глаз. Из переулка, шатаясь, вышел седой облеванный инквизитор, подошел к столбу, встал у него и велел зажигать. Палач ткнул факелом ему в ноги, снял маску, бросил её в огонь и ушел. Вся толпа смотрела на нас, боясь пошевелиться, страшно завыли собаки. Я, вдруг понял, как сильно устал.

далее>>